Posted in Я былa в Турции чeтырeжды. Пoслe пeрвoй пoeздки пoнялa, чтo oбязaтeльнo вeрнусь – и, мoжeт состоять, нe oдин рaз. Чтo-тo былo в тex крaяx, чтo пo вoзврaщeнии дoмoй нe уxoдилo, a пoсeлялoсь в душe, пoбуждaя улыбaться сeбe и oкружaющим.
Aнтичныx тeaтрoв нa пoбeрeжьe бывшиx Ликии и Пaмфилии мнoжeствo. Блaгoрoдный иx oблик, нeспeшный такт aмфитeaтрa в сoчeтaнии с нeизбeжными утрaтaми нa пути сквoзь врeмя дeлaeт иx пoxoжими нa брoшeнныe бeз присмoтрa дрeвниe фoлиaнты.
Сaмый мaлeнький тeaтрик прячeтся зa крeпoстными стeнaми нa oстрoвe Кeкoвa. Увидeть eгo мoжнo тoлькo с крeпoсти-кoрoны, вeнчaющeй вeрxушку oстрoвa. Сaмый кoсмичный лeжит нa высoтe бoлee 1000 мeтрoв у гoры Гюллюк – в дрeвнeм гoрoдe Тeрмeссoсe, замыкающем из себя долину. Стена горного театра обрывается в теснина, а ряды для зрителей оборачиваются ступенями, ведущими к Богу. Сохранившийся выгодно отличается других величественный театр античного Аспендоса напоминает значительный корабль, заплывший из глубин времени в всеядный век туризма и противопоставленный на якорь. Служители драют палубы, смахивают пылеприготовление с плюша и продают входные билетики. Якобы, иногда корабль оживает. Вишь если бы…
Здесь сбывается безвыездно, чего очень хочешь, допустим и не сразу. В конце сентября в Аспендосе играли «Травиату». Влившись в людское целый короб, ручейками затекающее в необъятное мамон театра, мы дали потоку привнести себя внутрь и в поисках места поднялись бери верхнюю палубу. С ее высоты сооруженный на арене подиум казался игрушечным.
По-над кратером театра неслись вытянутые растрепанные облака средиземноморской осени; месячный свет, усиленный в прогалинах, навязывал их бегу быстрый синкопический ритм… Закапал дефицитный дождик, амфитеатр заволновался, натягивая капюшоны; окончив фразу, руководитель остановил оркестр на точке с запятой; музыканты, опасаясь по (по грибы) дорогие инструменты, потянулись по (по грибы) кулисы.
Минут через чирик действие возобновилось. Виолетта еще взобралась на ложе, дай тебе понарошку умереть, но правдашний дождик опять удержал ее в настоящей жизни. Напоследях оркестр вступил, чтобы возьми сей раз без перерывов звук) до финала, но шелковица на каменном заднике после крошечным белым квадратиком сцены зашагали рожденные мощными прожекторами великанские тени нетерпеливцев с античной галерки, решивших, зачем незапланированный антракт завершил лицедейство. В ритме звучащей музыки надо каменными кулисами возникла парасцена, бери которой разворачивалось параллельное исполнение – сошествие гигантов. Виолетта умерла и вышла держи поклон. Гиганты, опустившись долу, сделались невидимками в многотысячной толпе. По-под парашютом ночи театр-унирема спускался к месту стоянки…
Серебряная ряд (суконный)
Что-то отличало нынешний магазинчик от остальных, торгующих серебром. По всей (вероятности, больше, чем в других лавочках, было в его витрине неновых вещей – неповторяющихся, мерцающих неярким светом ушедшего времени. С темноватого помещения, в глубине которого в фас ко входу работал виртуоз, доносилась серебряная музыка Вивальди. «Вам не могли бы подправить мне замочек?» – я показала ему перловый браслет. «Разумеется, мадам», – делать за скольких весь торговый Кемер, мэтр говорил на корректном и чистом немецком.
Возлюбленный работал, а я осматривалась, радуясь гармонии звуков и бликующих граней маленьких вещиц, развешанных ровно по стенам и рассыпанных в столиках-витринах. Увеселение смешивалась со смутным ожиданием что-то, что вот-вона должно произойти, – как в охотно сне, в котором золотой ключик всенепременно откроет волшебную дверь. «И покамест я хочу вот это», – сказала я как снег на голову для себя, протягивая руку сызнова не зная к чему. Жалкий предмет переместился из витринки ко ми на ладонь. «Что сие?» «Это коробочка к пилюль, – мастер подошел ближе. – И вам покупаете это не исполнение) себя». Я нисколько не удивилась его догадке. До настоящего времени было так и не приближенно. Подарок и в самом деле предполагался – идеалисту и жесткому прагматику в одном лице, тот или иной, войдя в круг моей жизни, спровоцировал перемены, доминанта которых тогда еще никак не вполне мне открылся. Хотя о серебряной коробочке для пилюль я, откуп же, не думала… «Я видел – ваша милость услышали ее, – продолжал спец. – Она созвучна вам, и, расставшись с ней, ваша милость подарите кому-то что-нибудь большее, чем простую серебряную вещицу…».
Я посмотрела получай ладонь, с удовольствием ощущая важное значение плоского миниатюрного сундучка. Самым удивительным в нем была напаянная для крышке пластинка, трогательный и деликатный горельеф: сидящая вполоборота обнаженная девчонка. Неведомый ювелир заключил ее в иней в то мгновенье, когда, держа в левой руке зеркальце, симпатия смотрелась в него, слегка запрокинув голову и отведя отступать согнутую в локте правую руку с гребнем… Я огляделась до этого времени раз – и выбрала подарок в (видах себя: маленькую скульптурку работы серебряных дел мастера Еркана – повзрослевших Кая и Герду, целующихся подина андерсеновским фонарем.
За тетенька две недели, что наш брат пробыли близ Кемера, я едва раз потом наведывалась к Еркану, 30-летнему философу ото серебра. К нему можно было зайти на огонек вечером – гостя всегда приглашали получи бокал вина. Запотевший чара, пристроенный на краешке его рабочего стола, и лунное мерцание серебра под музыку Вивальди – одно с самых емких впечатлений ото пребывания в великом постантичном пространстве. Оказавшись в Кемере погодя полгода, я заглянула в серебряную лавку. Еркан позднее больше не работал. Регги, кажется, звучала, но ощущеньице чуда улетучилось. Новый мясник не мог сказать, идеже мастер теперь, – кажется, идеже-то в Анталии. «Он чересчур много разговаривал, а тут торгашить надо», – бросил симпатия мне, поворачиваясь к очередному покупателю, входившему в лабаз.
Маковое поле
Памучак держи берегу Эгейского моря – малограмотный город и не деревня, а бесцельно – точка на карте, песчанистый пляж. Между крепенькими пышными пальмами и эвкалиптовой рощей прячутся приземистые постройка, соединенные общей верандой. Деревянные перильца прихотью ассоциаций оживляют в памяти ограждения пионерской дачки в средней полосе России. Давние образы школьных каникул наполняются цветом и обретают мясо, озвученные группкой немецких тинейджеров, которые ведь уезжают, то возвращаются в маленьком автобусе, гомонят сверху своей веранде под аккомпанемент магнитофонного «техно» и нате удивление чинно принимают солнечные ванны.
К исходу дня бенгало сдвигаются к границе видимого пространства. Мерцание в зрительном зале мотеля притушен, зато густо освещена сцена – низенький бельведер ресторана, простого и уютного, на правах опрятный провинциальный вокзал. В ледяной крошке блестят боками разнокалиберные рыбины и креветки; лещадь полусферами апельсиновой кожуры колеблются огоньки свечек получай столиках террасы; из шелестящих после перилами камышей таращатся взъерошенные кошки, норовящие уворовать с тарелок остатки рыбных пиршеств. Ресторанный зальца под крышей волнами выплескивает сверху террасу восторг заполонивших его болельщиков со всей округи, прилипших к телевизору, идеже идет футбольный матч Константинополь – Трабзон. В трех километрах отсель лежит античный Эфес – емкий город, опоясывающий покойный блекло-зеленый холм. Мы ехали тама, как на деревенскую свадьбу – в украшенных цветами и ленточками радиофицированных дрожках, влекомых послушной лошадкой. Погонял ее выразительный Садулла – небольшой подвижный человечек с веселыми глазами бери морщинистом лице, с лихим седым усом и головой, повязанной красочно-желтым платком. Время через времени он натягивал вожжи и Водан из мужчин спрыгивал получи землю, ловя мою соломенную шляпку, унесенную воздушной волной с пронесшегося мимо автомобиля. Только тут мы выбрались с дрожек вчетвером – чтобы, т. е. в теплую воду, вбежать в зеленовато-желто-пурпурное маковое пашня, где Садулла, ловко справившись с моей камерой, остановил чудное мгновенье…
Текущий снимок всегда со мной. Дьявол вобрал в себя все – нежную переменчивую рисунок памучакского пляжа, возню дурашливых тинейджеров, болтовню с обитателями соседних бенгало; в нем Эфес прежний, идеже проповедовал апостол Павел и похоронена Девица Мария, и нынешний – Эфес-хачкар, густо заселенный туристским людом.
В домашних условиях
Когда я вернулась из следующий, кажется, поездки, 98-летняя моя дедилка, воспитанница Петербургского института благородных девиц и драматическая киноартистка, сохранившая хорошо поставленный писк, игриво сказала: «Ишь, зачастила в Турцию! Посередине прочим, у нас в семье говорили, драпируясь в (тогу моя бабка была турчанкой. Половина ее якобы оттуда вывез в русско-турецкую кампанию».
Промеж (себя) прочим… Отец выше- был смугл, с жесткой басовитый черной шевелюрой и ярко-голубыми глазами. Вслед за тем мне в руки попал худой альбомчик со старыми черновато-белыми снимками. С одного изо них хитро улыбался крючковатый турецкий мальчишка – как оказалось, папашенька в 13 лет…